![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
Про работу - 1
Nov. 23rd, 2015 11:26 pmПервый свой трудовой рубль - точнее, целых двадцать, две мятых десятки - я заработал в возрасте тринадцати с половиной лет, в марте 70-го. Научную практику в Батумском Ботаническом саду мы, толпа юных биологов (язык не поворачивается на звать нас "натуралистами", ибо перед глазами мгновенно встают юннаты, сующие морковку в рот недовольному жирному кролику) совмещали с окапыванием мандаринов. Деньги я потратил на новый объектив с просветленной оптикой для купленного еще дедом в сороковом году ФЭДа.
Потом мы с классом работали еще в трудовом отряде на Черниговщине, тоже чего-то заработали, потом втроем впахивали на две лаборантских ставки на Онежской биостанции... В общем, еще до первой моей стипендии в сорок четыре деревянных рубля у меня какие-то "свои" деньги иногда случались.
Однако полноценную свою трудовую карьеру я начал в Государственном - Государственном, Карл! - проектном институте "Гипротеатр". Попал я туда через свой диплом: темой я выбрал детский центр (сиречь, дворец пионеров) в Пскове, а один из моих дипломных куроводителей, главный архитектор того самого "Гипротеатра" Владилен Митрич Красильников в этой связи отправил меня проходить преддипломную практику к одному из своих бригадиров, Виталию Сергеичу Буйнову, прежде занимавшемуся с ЦНИИЭПе учебных зданий именно этой тематикой. И так мне в бригаде у Буйнова понравилось, что я и на работу туда попросился. В свой институт Красильников меня взял, но вовсе не к Буйнову, а в мастерскую, которая как раз начинала рабочку по одному из любимых красильниковских объектов, Дому Офицеров во Львове.
Обыкновенно будущих зодчих принято пугать тем, что первые годы своей архитектурной карьеры в большой проектной организации (а других тогда и не было) они будут чертить сортиры. Не знаю, не знаю, сортиры у меня, конечно, тоже встречались, но в основном я чертил лестницы и лифтовые шахты. Дом случился большой, лифтов в нем хватало, лестниц - как служебных, эвакуационных, так и парадных - в нем хватало еще больше... в общем, года два я только ими и занимался. Еще меня как свежевыпеченного и не утратившего еще навыков академической отмывки частенько припахивали на показухи - и наших объектов, и даже на экспорт, в другие мастерские.
В отличие от двух первых архитектурных ("архитекторных", как значилось на табличках, найденных нами как-то на складе) мастерских, давно угнездившихся в основном институтском здании на Малом Левшинском, наша - младшая по возрасту - некоторое время кочевала по столице. Поскольку создавалась она под реконструкцию старого МХАТа, там она поначалу и сидела - в самом что есть Греческом зале. Говорят, это было веселое время.
Как-то раз, например, в расположенном напротив офисе "Финнэйра" наш, товарищи, советский террорист взял двоих заложников и потребовал вылета в Свободный Мир, к господам и дамам. Приехал милицейский спецназ, Театральный проезд (ныне - Камергерский переулок) перекрыли с обоих концов. Наши же сотрудники оказались, так сказать, в первом зрительском ряду. Террорист сидел в офисе, очень боялся и от страху то и дело палил в открытую дверь из дробовика. На второй этаж МХАТа, откуда, повысовывавшись по пояс из окон, наблюдали за этой драмой наши тетки, дробь, однако, не долетала. Ясное дело, милиция пыталась их отогнать, но разве справишься с нашими конструкторшами? Татьяна Михайловна Бекетова, женщина весомых достоинств, если верить легенде, кричала: "Погибну, но зрелища не пропущу!" И не пропустила.
В один прекрасный момент неизвестно откуда возник местный житель, сильно выпимши. Не обращая внимания на предостерегающие окрики, он загадочным образом прорвался сквозь оцепление со стороны Пушкинской (ныне Большой Никитской) и, выписывая кренделя, прошел вдоль всего переулка - прямо, можно сказать, под пулями террориста - и уперся в оцепление с противоположной стороны, у Тверской. Так и не поняв толком, в чем дело, он повернулся и двинулся, было, обратно, но тут уж его сграбастали.
В конце концов к двери подогнали попой фургон, якобы, с рекламными брошюрами. Из фургона вышел якобы грузчик, а на деле спецназовец - любопытная подробность: юноша этот одновременно учился на вечернем в МАРХИ - типа, наш пострел... Выждав, пока террорист в очередной раз разрядит свой дробовик в белый свет как в копеечку, будущий зодчий-милиционер (так и не знаю, кем он стал потом) ринулся в дверь. Там его ждал неприятный сюрприз: дробовик оказался двуствольным. Спас его бронежилет, в который он и словил второй заряд, после чего террорист был повязан, слегка помят и увезен.
Вскоре после этого события счастливым денькам в Греческом зале пришел конец: в один прекрасный день пришел пожарник, признал помещение опасным в пожарном отношении и опечатал его нафиг. Мастерская переехала, прихватив при этом кой-чего из исконно мхатовского инвентаря: так, мы довольно долго еще отдыхали на диване Станиславского, на его же раздвижном столе лежали чертежи, а я сидел под большим бутафорским колоколом из папье-маше. Гипротеатровскому мародерству во МХАТе пришел конец только тогда, когда (так, во всяком случае, гласит легенда) наши архитекторы попытались свинтить с парадной двери бронзовые Шехтельские ручки.
Я пришел в мастерскую, когда она сидела в самом что есть центре Москвы, на улице 25 Октября, нынешней Никольской, прямо напротив ГУМа. И дверь наша входная была визави третьей гумовской линии, на углу ближнего к Красной Площади дома, рядом со входом в общественный туалет, в котором процветала пышным цветом подпольная торговля. Само собой, двери нередко путали, и тогда в мастерскую со всеми ее ватманами и кальками вдруг вваливались папа с пунцовым от долготерпения сыном и вопросом: "Извините, а где здесь можно попысать?"
Вот она наша дверь с Никольской - глухая, железная, почему-то заботливо огороженная рогатками. А на месте гумовского сортира со спекулянтами теперь церковная лавка.
Правда, для того, чтобы попасть в мастерскую, надо было сначала миновать длинный коридор вглубь дома, а потом подняться на марш вверх по лестнице. Этажом выше сидело начальство; марш вниз по той же лестнице выводил во двор. Во дворе сидело много всякого, но главное - в самом дальнем его закоулке располагалось отделение милиции, отвечавшее за правопорядок в ГУМе и его окрестностях. Поэтому всех, кого брали милиция или дружинники, волокли в отделение практически мимо нашей двери.
Обыкновенно волокли всяко-разно мелких спекулянтов. Впрочем, случались личности и колоритнее. Из таких я встречал только одну, зато несколько раз.
В первый раз это случилось, кажется, еще когда я учился в институте. Я тогда довольно часто устраивал турне по московским магазинам грампластинок, и ГУМ на этом маршруте был второй точкой (начинал я, как правило, с магазина на Кирова, а после ГУМа шел в "Ноты" на Герцена, а уже оттуда - в "Мелодию" на Калинина). Так вот, в одном из таких турне я наткнулся на прелюбопытнейшую картину: где-то посередине третьей линии собралась небольшая толпа, в центре которой виднелось три фигуры. Первая из трех, дружинник с красной повязкой на рукаве, стояла столбом и только крутила головой. Две же других кружили вокруг этого столба. Одна - бабулька в платочке самого что есть дремуче-сельского вида - убегала; другая - вполне себе интеллигентного вида господин в теплой кепке и кашне - пыталась ее догнать. Господина, как сказал бы Лесков, явно было обкрадено, причем явно этой самой посконного вида бабулькой. Убегая, бабулька не переставала голосить. Господину она голосила: "Обознался, милок, обознался!" Столбу-дружиннику она время от времени голосила: "Спасите! Спасите, он (тут она тыкала пальцем через плечо в никак не догонявшего ее господина) меня убить хочет!" Бегали они явно уже не первую минуту, и конца этому коловращению не ожидалось. Поэтому я не стал его дожидаться и пошел дальше, к своим пластинкам.
Снова я увидел бабульку, уже выйдя из магазина. Ее несли - именно несли, а не вели - под белы руки двое дюжих милиционеров, а бабулька вопила все то же: "Помогите, убивают! Обознались, милочки, обознались! Убивают!.." Бабульку занесли в тот самый угловой подъезд (тогда я еще не знал, что спустя всего год он станет мне родным), и вопли ее сделались глуше, а потом и вовсе стихли.
В следующий раз я ее сначала не увидел, а услышал - сквозь толстую дверь с лестницы. Вопли "Обознались! Убивают!" приблизились к двери, сделались тише, когда ее несли по лестнице вниз, и снова усилились, на этот раз со стороны двора, из окна. Бросившись к окну - узкому, в толщенной стене - мы успели увидеть, как бабку несут, на этот раз вчетвером, за руки - за ноги, через двор в отделение. Крики стихли, когда ее занесли внутрь, а через минут сорок послышались на короткое время снова, когда ее вывели сажать в машину.
Месяца через полтора со двора снова донеслось "Убивают, милочки!". На этот раз мы даже выглядывать не стали.
Потом мы с классом работали еще в трудовом отряде на Черниговщине, тоже чего-то заработали, потом втроем впахивали на две лаборантских ставки на Онежской биостанции... В общем, еще до первой моей стипендии в сорок четыре деревянных рубля у меня какие-то "свои" деньги иногда случались.
Однако полноценную свою трудовую карьеру я начал в Государственном - Государственном, Карл! - проектном институте "Гипротеатр". Попал я туда через свой диплом: темой я выбрал детский центр (сиречь, дворец пионеров) в Пскове, а один из моих дипломных куроводителей, главный архитектор того самого "Гипротеатра" Владилен Митрич Красильников в этой связи отправил меня проходить преддипломную практику к одному из своих бригадиров, Виталию Сергеичу Буйнову, прежде занимавшемуся с ЦНИИЭПе учебных зданий именно этой тематикой. И так мне в бригаде у Буйнова понравилось, что я и на работу туда попросился. В свой институт Красильников меня взял, но вовсе не к Буйнову, а в мастерскую, которая как раз начинала рабочку по одному из любимых красильниковских объектов, Дому Офицеров во Львове.
Обыкновенно будущих зодчих принято пугать тем, что первые годы своей архитектурной карьеры в большой проектной организации (а других тогда и не было) они будут чертить сортиры. Не знаю, не знаю, сортиры у меня, конечно, тоже встречались, но в основном я чертил лестницы и лифтовые шахты. Дом случился большой, лифтов в нем хватало, лестниц - как служебных, эвакуационных, так и парадных - в нем хватало еще больше... в общем, года два я только ими и занимался. Еще меня как свежевыпеченного и не утратившего еще навыков академической отмывки частенько припахивали на показухи - и наших объектов, и даже на экспорт, в другие мастерские.
В отличие от двух первых архитектурных ("архитекторных", как значилось на табличках, найденных нами как-то на складе) мастерских, давно угнездившихся в основном институтском здании на Малом Левшинском, наша - младшая по возрасту - некоторое время кочевала по столице. Поскольку создавалась она под реконструкцию старого МХАТа, там она поначалу и сидела - в самом что есть Греческом зале. Говорят, это было веселое время.
Как-то раз, например, в расположенном напротив офисе "Финнэйра" наш, товарищи, советский террорист взял двоих заложников и потребовал вылета в Свободный Мир, к господам и дамам. Приехал милицейский спецназ, Театральный проезд (ныне - Камергерский переулок) перекрыли с обоих концов. Наши же сотрудники оказались, так сказать, в первом зрительском ряду. Террорист сидел в офисе, очень боялся и от страху то и дело палил в открытую дверь из дробовика. На второй этаж МХАТа, откуда, повысовывавшись по пояс из окон, наблюдали за этой драмой наши тетки, дробь, однако, не долетала. Ясное дело, милиция пыталась их отогнать, но разве справишься с нашими конструкторшами? Татьяна Михайловна Бекетова, женщина весомых достоинств, если верить легенде, кричала: "Погибну, но зрелища не пропущу!" И не пропустила.
В один прекрасный момент неизвестно откуда возник местный житель, сильно выпимши. Не обращая внимания на предостерегающие окрики, он загадочным образом прорвался сквозь оцепление со стороны Пушкинской (ныне Большой Никитской) и, выписывая кренделя, прошел вдоль всего переулка - прямо, можно сказать, под пулями террориста - и уперся в оцепление с противоположной стороны, у Тверской. Так и не поняв толком, в чем дело, он повернулся и двинулся, было, обратно, но тут уж его сграбастали.
В конце концов к двери подогнали попой фургон, якобы, с рекламными брошюрами. Из фургона вышел якобы грузчик, а на деле спецназовец - любопытная подробность: юноша этот одновременно учился на вечернем в МАРХИ - типа, наш пострел... Выждав, пока террорист в очередной раз разрядит свой дробовик в белый свет как в копеечку, будущий зодчий-милиционер (так и не знаю, кем он стал потом) ринулся в дверь. Там его ждал неприятный сюрприз: дробовик оказался двуствольным. Спас его бронежилет, в который он и словил второй заряд, после чего террорист был повязан, слегка помят и увезен.
Вскоре после этого события счастливым денькам в Греческом зале пришел конец: в один прекрасный день пришел пожарник, признал помещение опасным в пожарном отношении и опечатал его нафиг. Мастерская переехала, прихватив при этом кой-чего из исконно мхатовского инвентаря: так, мы довольно долго еще отдыхали на диване Станиславского, на его же раздвижном столе лежали чертежи, а я сидел под большим бутафорским колоколом из папье-маше. Гипротеатровскому мародерству во МХАТе пришел конец только тогда, когда (так, во всяком случае, гласит легенда) наши архитекторы попытались свинтить с парадной двери бронзовые Шехтельские ручки.
Я пришел в мастерскую, когда она сидела в самом что есть центре Москвы, на улице 25 Октября, нынешней Никольской, прямо напротив ГУМа. И дверь наша входная была визави третьей гумовской линии, на углу ближнего к Красной Площади дома, рядом со входом в общественный туалет, в котором процветала пышным цветом подпольная торговля. Само собой, двери нередко путали, и тогда в мастерскую со всеми ее ватманами и кальками вдруг вваливались папа с пунцовым от долготерпения сыном и вопросом: "Извините, а где здесь можно попысать?"
Вот она наша дверь с Никольской - глухая, железная, почему-то заботливо огороженная рогатками. А на месте гумовского сортира со спекулянтами теперь церковная лавка.
Правда, для того, чтобы попасть в мастерскую, надо было сначала миновать длинный коридор вглубь дома, а потом подняться на марш вверх по лестнице. Этажом выше сидело начальство; марш вниз по той же лестнице выводил во двор. Во дворе сидело много всякого, но главное - в самом дальнем его закоулке располагалось отделение милиции, отвечавшее за правопорядок в ГУМе и его окрестностях. Поэтому всех, кого брали милиция или дружинники, волокли в отделение практически мимо нашей двери.
Обыкновенно волокли всяко-разно мелких спекулянтов. Впрочем, случались личности и колоритнее. Из таких я встречал только одну, зато несколько раз.
В первый раз это случилось, кажется, еще когда я учился в институте. Я тогда довольно часто устраивал турне по московским магазинам грампластинок, и ГУМ на этом маршруте был второй точкой (начинал я, как правило, с магазина на Кирова, а после ГУМа шел в "Ноты" на Герцена, а уже оттуда - в "Мелодию" на Калинина). Так вот, в одном из таких турне я наткнулся на прелюбопытнейшую картину: где-то посередине третьей линии собралась небольшая толпа, в центре которой виднелось три фигуры. Первая из трех, дружинник с красной повязкой на рукаве, стояла столбом и только крутила головой. Две же других кружили вокруг этого столба. Одна - бабулька в платочке самого что есть дремуче-сельского вида - убегала; другая - вполне себе интеллигентного вида господин в теплой кепке и кашне - пыталась ее догнать. Господина, как сказал бы Лесков, явно было обкрадено, причем явно этой самой посконного вида бабулькой. Убегая, бабулька не переставала голосить. Господину она голосила: "Обознался, милок, обознался!" Столбу-дружиннику она время от времени голосила: "Спасите! Спасите, он (тут она тыкала пальцем через плечо в никак не догонявшего ее господина) меня убить хочет!" Бегали они явно уже не первую минуту, и конца этому коловращению не ожидалось. Поэтому я не стал его дожидаться и пошел дальше, к своим пластинкам.
Снова я увидел бабульку, уже выйдя из магазина. Ее несли - именно несли, а не вели - под белы руки двое дюжих милиционеров, а бабулька вопила все то же: "Помогите, убивают! Обознались, милочки, обознались! Убивают!.." Бабульку занесли в тот самый угловой подъезд (тогда я еще не знал, что спустя всего год он станет мне родным), и вопли ее сделались глуше, а потом и вовсе стихли.
В следующий раз я ее сначала не увидел, а услышал - сквозь толстую дверь с лестницы. Вопли "Обознались! Убивают!" приблизились к двери, сделались тише, когда ее несли по лестнице вниз, и снова усилились, на этот раз со стороны двора, из окна. Бросившись к окну - узкому, в толщенной стене - мы успели увидеть, как бабку несут, на этот раз вчетвером, за руки - за ноги, через двор в отделение. Крики стихли, когда ее занесли внутрь, а через минут сорок послышались на короткое время снова, когда ее вывели сажать в машину.
Месяца через полтора со двора снова донеслось "Убивают, милочки!". На этот раз мы даже выглядывать не стали.
